Толика должны были уволить, но сделали только строгое предупреждение — директор не хотел ссориться с влиятельным рекламщиком. Однако посоветовал Толику реабилитироваться. Как раз нужно было снять ролик, рекламирующий крем от морщин, и Толику настоятельно рекомендовали взять это дело под личный контроль, проследить весь ход съемок, от и до. Толик договорился с рекламным агентством, которое предложило ему режиссера и съемочную группу. Но режиссеру он поставил условие: ролик будут снимать по его, Толика, сценарию. Режиссер согласился, но, прочитав сценарий Толика, пришел в ужас. Толик оставался непреклонен: либо режиссер принимает его условия, либо он найдет ему замену. В результате деньги и выгодный контракт взяли верх над здравым смыслом, и ролик был снят. Толик очень гордился своим детищем и считал его невероятным достижением рекламной мысли.
Ролик изображал буквально следующее. На экране появлялась то ли молодящаяся старуха, то ли преждевременно состарившаяся молодая женщина с неестественно глубокими морщинами на лице. В легком летнем платье она выходила на лесную поляну и начинала петь под музыку:
Куда уходит детство?
В какие города?
И где найти нам средство,
Чтоб вновь попасть туда?
Внезапно — тут музыка смолкала — на поляну выбегал молодой человек в футболке и шортах и, обращаясь к зрителям, громко объявлял:
— Средство найдено! Это чудодейственный крем…
Произнеся название крема, он доставал из кармана баночку, открывал ее и протягивал женщине. Та легонько зачерпывала крем указательным пальцем, а потом прикасалась к своему лицу, которое оператор показывал крупным планом. Морщины тотчас же разглаживались, и пожилая женщина становилась молодой.
Толику, говорил Арчи, рассказывали, что, просмотрев ролик, директор два часа не мог прийти в себя. Он глотал успокоительное и кричал, что болонка его тещи, — да нет! даже жопа этой болонки! — сняла бы и то лучше, и что пусть этот кретин Толик на глаза ему больше не показывается.
Толику пришлось уволиться, и полгода он сидел дома без работы. Потом тот же московский рекламщик устроил его на колбасное предприятие в рекламный отдел, заместителем директора.
— Толик сказал, работы там почти нет, — закончил Арчи свой рассказ, — народ колбасу всегда покупает. Знай сиди себе, получай зарплату и бумажки перекладывай.
— А мне понравилась идея клипа! — сказал я.
Арчи поглядел на меня с укоризной:
— Андрюша! Не разочаровывай нас! Кстати, дорогие мои! Завтра, — Арчи открыл холодильник и достал оттуда бутылку красного вина, — мы будем иметь счастье лицезреть лучшую половину Толика.
— А это счастье, стало быть, будет весь вечер иметь нас… — мрачно съязвил Перельман.
— Андрюша, там рядом с тобой штопор. На подоконнике.
— Он что — с женой придет? — спросил я, протягивая Арчи штопор.
Арчи взял штопор, скептически вздохнул, принялся было открывать бутылку, но вдруг остановился и поднял голову в мою сторону.
— Чего? — не понял я.
— Понимаешь, Андрюша, когда люди достигают такого положения в обществе, как Толик, они ездят в гости не с женами, а с любовницами. Законными любовницами. Так что Толик привезет к нам свою подругу. А жена его дома сидит, с ребенком нянчится.
— У него есть ребенок?! — с ужасом спросил Перельман. — У Толика?!! Как такое может быть? И жена?! Ты ее что, видел?
— Видел, — кивнул Арчи. Он снова взялся за бутылку.
— Ну и как?
— Да никак. Такая же, как и сам Толик. Жирная, неопрятная, сисястая. Этакий перевозной молокозавод. И где они друг друга находят?
— Где-где… На колбасном предприятии, — хмыкнул Перельман.
Арчи открыл, наконец, бутылку, вывинтил пробку из штопора и отложил ее в сторону.
— Знаешь, Женя, — сказал он. — И ты, Андрей. Я призываю вас обоих проявить когнитивную зрелость. Толик — финансовое будущее нашего общения. Согласитесь, все-таки полезнее есть красную икру и мидий, чем сосиски с макаронами.
— Полностью присоединяюсь, — быстро сказал я.
— Молодец! — похвалил меня Арчи. — Настоящий декадент всегда должен быть бодр! Предлагаю за это выпить и вернуться к гостям. — Господи! Где Слива с бокалами? Сколько его можно ждать?!
Вечером следующего дня, когда мы стояли со Сливой возле парадной, где жил Арчи, и курили, во двор въехала красная машина. За рулем сидел Толик в желтой рубашке, а справа от него мы увидели девицу с высоко взбитой прической, в которой была укреплена пластмассовая диадема серебряного цвета. На девице было ядовито-зеленое вечернее платье. Оба они, Толик и его подруга, смотрелись как два волнистых попугая на жердочке. Потом они вылезли, причем у Толика это получилось только с третьего раза, подошли к нам и как-то настороженно поздоровались.
Девица мне с первого взгляда показалась очень вульгарной: сильно подведенные черным глаза, яркая помада, глубокий вырез — зачем? — демонстрировать ей было особо нечего. Такой тип девушек вы хорошо знаете. От них разит каким-то ужасающим захолустьем. Они приезжают к нам обычно из глухой провинции и полагают, что, разведя на лице черные и красные кляксы, быстрее смогут приобщиться к питерским нравам. Девушка Толика манерно протянула мне руку и произнесла какое-то дурацкое имя — то ли Вероника, то ли Кристина, то ли Анжела, — я не разобрал, а переспрашивать поленился — подумал, это необязательно. Мне запомнилось другое — ее странная настороженность, напряженность клопа, неделями сидящего в засаде за плохо приклеенными обоями, сосредоточенность подрагивающего хоботком лесного комара, почуявшего за несколько десятков метров приближающегося донора. В глазах ее я прочитал вечное недовольство, застывшую в дешевой косметике истерику, обиду на весь мир, начиная с подружки, которая в пять лет стукнула ее сачком по голове, и заканчивая генеральным секретарем ООН. Она, похоже, принадлежала к той породе женщин, которых от счастья всегда что-то отделяет — обычно это маленький бюст и лишняя пара килограммов.